Liberum veto. Болезнь Сейма

Последнее обновление материала 09.10.2015

Труп мертвеца; на всех он ужас наводил./ Как пара костылей торчали ноги; руки/ Крест-накрест сложены, лицо с печатью муки,/ И полусгнивший рот у мертвеца зиял – писал Адам Мицкевич в балладе «Корчма в Упите» об останках Владислава Сициньского (1615 – 1672), которые около 1820 г. он наблюдал, кажется, собственными глазами. Считалось, что первый  депутат, который осмелился применить “свободное вето”, не заслуживает того, чтобы быть похороненным в освященной земле. Его останки носили по корчмам как предостережение. На иллюстрации рисунок XIX века, изображающий демонстрацию останков Сициньского в Упите.

Король мог подкупить даже значительную часть депутатов сейма, но всегда нашелся бы хоть один неподкупный, который воспротивился бы принятию вредного закона и защитил государство от угрозы деспотизма. Так считала шляхта, и отсюда появилось всеобщее согласие на liberum veto.

В субботу, 9 марта 1652 г., в Варшаве все еще продолжался вальный сейм, хотя депутаты еще накануне должны были разъехаться по домам. Прошел предусмотренный еще Генриковыми артикулами шестинедельный срок проведения Сейма, начавшегося 26 января. Маршалком был выбран львовский подчаший Анджей Максимилиан Фредро, который в витиеватой приветственной речи рассуждал о великолепии устройства Речи Посполитой. Депутаты были в эйфории – многие считали, что недавний триумф под Берестечком раз и навсегда решил проблемы с восстанием Хмельницкого и казачеством, и не слишком забивали себе головы тревожными новостями с северо-восточных окраин. Считалось, что король Ян Казимир переборщил в текстах приглашений на сеймовые дебаты, где он просил об одобрении новых налогов для покрытия расходов на дальнейшие военные действия и укрепление приграничных постов.

Не об этом хотели дискутировать паны депутаты. В течение шести недель дискутировали, в основном, о раздаче должностей и возможности влияния на заграничную политику монарха, чьи полномочия и действия в этой области представлялись им чрезмерными. Постановка таких проблем давала большое пространство для маневра антикоролевской оппозиции – по Варшаве кружили листовки с пасквилями, очерняющими Яна Казимира, которого обвиняли, помимо прочего, в стремлении к абсолютной власти и излишней мягкости по отношению к Хмельницкому.

Вето на продление!

Инициаторами антикоролевских акций были, вероятнее всего, познанский воевода Кшиштоф Опалинский или Гетман польный литовский Януш Радзивилл. Сами они, предположительно, не прибыли на дебаты, их интересы представляли привлеченные ранее депутаты. Во время дебатов постоянно возникали стычки между двором и сторонниками оппозиции. Сторонники Радзивилла даже ввязались в драку со слугами Яна Доминика Дзялыньского, старосты из Покшивно, и значительная часть депутатов хотела разобраться в причинах и ходе этих происшествий. Поэтому было решено продлить дебаты еще на один день.

Однако хотя в субботу, 9 марта 1652 г., они заседали до самого вечера, ничего не прояснилось, а множество других дел ожидало разрешения. В этой ситуации Анджей Лещинский, Великий коронный канцлер, предложил продлить дебаты еще на один день, а поскольку следующий день приходился на воскресенье, депутаты должны были встретиться в Посольской избе в понедельник, 11 марта. Лещинский был уверен, что его предложение будет принято, и, конечно, не только он удивился, когда из конца зала вдруг донеслись слова «Вето на продление!», выкрикнутые депутатом от литовской Упиты Владиславом Сициньским (и тогда, и позднее многие считали, что он действовал в интересах Януша Радзивилла). Депутаты были потрясены. Маршалок Фредро попробовал спросить депутата, подтверждает ли он свою позицию, но Сициньского уже не было в избе. Несмотря на это, маршалок заявил, что возобновит заседание в понедельник – и он, и другие надеялись, что Сициньский приведет свои доводы и под влиянием разумной аргументации откажется от демарша.

В понедельник утром маршалок открыл дебаты и начал звать депутата Сициньского – сначала ответом ему было глухое молчание, а потом полный тревоги гул. Депутат от Упиты не появился в зале, а депутаты беспомощно разводили руками: Сициньский имел полное право сделать то, что он сделал, хотя все и считали, что он поступил неблагоразумно и даже недостойно. Некоторые предвидели, что этот поступок не принесет ничего хорошего. Один из свидетелей написал: «Итак, реквием по Сейму спет, но, хорошо бы, не реквием по Польше». Известно, что Якуб Щавиньский, бжесць-куявский воевода, крикнул тогда о Сициньском в зале: «Чтоб он пропал!». Депутаты ответили громким: «Аминь!». Потом они разъехались по домам без окончательного решения поставленных вопросов, потому что, несмотря ни на что, глубоко верили, что единогласие в Посольской избе является основанием политического устройства Речи Посполитой. А она, по их мнению, была лучше всего устроенным государством в мире.

Свободное вето имело смысл?

Протест Сициньского считается (хотя это не совсем точно, о чем еще будет сказано ниже) первым случаем использования свободного вето в истории польско-литовского парламентаризма. Это событие с определенностью показало, что одна из основ устройства Речи Посполитой Двух Народов – условие единогласия в Посольской избе – может быть использовано для остановки решения необходимых вопросов государственными институтами. Поэтому данное условие – особенно в XIX и XX в. – оценивалось негативно, т.к. оно считалось главной причиной упадка Речи Посполитой. Сегодня многие историки признали бы подобные суждения не вполне справедливыми.

Недавно умерший профессор Юлиуш Бардак, один из виднейших знатоков политического устройства I Речи Посполитой, утверждал, что следует также иметь в виду, что

единогласие свидетельствовало и об уважении к меньшинству, о признании его права на сохранение собственного мнения и о стремлении к достижению большинством компромисса с меньшинством путем дискуссии, обсуждения и компромисса. Этот либертарианский аспект государственной модели Речи Посполитой находил дополнительное измерение в противопоставлении его абсолютистским устройствам соседних стран. Призрак absolutum dominium (абсолютной власти) заставлял шляхту Короны и Литвы еще больше ценить свободу слова, право отстаивать свою позицию, которое выражалось через право на протест. Свободное вето становилось гарантией сохранения существующего устройства Речи Посполитой. А что касается понимания и убеждения шляхты в том, что это устройство было лучшим в мире (что подтверждалось конфронтацией с соседями) и не должно было подвергаться изменениям, то и формы волеизъявления должны были иметь возможность эффективно предотвращать перемены, на которые не было дано всеобщее согласие. Единогласие и вытекающее из него право liberum veto имели, таким образом, прежде всего, отрицательную силу – силу охраны устройства Речи Посполитой. Оно было идеалом, который следовало охранять от необдуманных изменений, а главное – от угрозы абсолютизма.

Безусловное одобрение принципа единогласия в Сейме не всегда, однако, было характерным для шляхетской демократии. В XVI в. очень многие депутаты были сторонниками принципа большинства голосов. Профессор Бардак писал:

В конце XVI – начале XVII в. сеймы не достигали результатов только тогда, когда находилась многочисленная группа оппозиционных депутатов, которые хотели помешать принятию предлагаемых решений. Решения не принимались из-за протестов не только отдельных депутатов, но и целых групп. В 1590 г., когда дебаты в знак протеста покинули целых 30 депутатов из 136, сейм дошел до конца, и правомочность его решений позднее не ставилась под сомнение.

Однако уже в 1605 г. депутаты приняли решение, что «принятие решений большинством вредно в трудных делах Речи Посполитой, где требуется не подсчет голосов, а полное согласие всех депутатов». Это не значит, что в Сейме все голосовали «за». Единогласие понималось как состояние, в котором ни один из депутатов громко и открыто не отвергал проект решения, а те, кто не был согласен, молчали. Но с другой стороны, последствия принципа единогласия были понятны всем. Если не удавалось найти широкого консенсуса относительно проектов решений, необходимо было от них отказываться, либо считаться с тем, что Сейм не приведет к результатам. Чего в течение долгого времени пытались избежать – блокирования работы Сейма, которое – в чем отдавали себе отчет – могло представлять собой большую угрозу для государства.

Однако с конца XVI в. начали происходить тревожные перемены, при том, что одновременно Посольская изба приобретала гораздо больше полномочий. Работу вального сейма все сильнее стесняло строгое понимание принципа единогласия, также четкое следование депутатами инструкциям, полученным на сеймиках.

Депутат – голос собратьев по воеводству

В обыденных разговорах на тему Liberum veto часто забывают, что Речь Посполитая была федеративным государством, своеобразным конгломератом земель и воеводств. Депутат был в первую очередь представителем собиравшейся на местном сеймике шляхты, которой был обязан своими полномочиями и от которой чувствовал себя зависимым. Он был скорее выразителем интересов своих соседей, чем представителем целого государства.

Правда еще в XVI в. коронный канцлер Ян Оцеский говорил, что «депутаты только выбираются воеводствами, но являются депутатами всей Речи Посполитой. Иначе было бы, что каждая земля стала бы отдельной Речью Посполитой, от чего упаси нас Бог». Но этой концепции государственного устройства сохранить не удалось. В XVII и XVIII в. воцарилось понимание государственного устройства образом, выраженным в одном из политических манифестов:

Депутат является лишь голосом собратьев по воеводству, должен руководствоваться их волей, и что ему в инструкции укажут, то на сейме поддерживать. Не ограниченная инструкцией власть депутата делает его тираном для своих собратьев.

Эволюция понимания роли сеймиков и выбираемых на них среди шляхты депутатов была медленной, но в итоге результаты оказались плачевными. Как пишет Марек Вреде,

в государственном устройстве с конца XVI в. сеймики составляли важнейшее звено шляхетского самоуправления, действующее, однако, с королевского или сеймового мандата. Поначалу они не могли созываться самостоятельно. Теоретически сеймики всегда имели право снабдить своих представителей инструкциями, ограничивающими их полномочия на сейме. Однако во второй половине XVI в. принцип ограниченного мандата часто игнорировался. Конфликт с королем и рост количества налоговых постановлений, делегируемых сеймом шляхетской братии – т.е. на сеймики, породили необходимость созыва сеймиков сразу после сейма. При Стефане Батори закрепилась институция реляцийного сеймика – форума, на котором депутаты различались своими полномочиями. Это ограничивало самостоятельность депутатов в действиях на сейме и стало, вероятно, одной из причин угасания парламентской среды, многократно выбираемых парламентариев – шляхетской элиты, свободной от локальной зависимости и формулирующей собственную политическую программу. Невозможность продвижения шляхетских интересов на сеймах последней четверти XVI и начала XVII в. привела к распространению практики ограничения депутатов инструкциями (limitata potestas) – и тем самым к существенному ограничению роли сейма.

Поэтому в сеймовых протестах проявлялась не сварливость того или иного сутяжника, но слышен был отдельный голос «избирательного округа», который представлял депутат. И этот голос старались принимать во внимание, т.к. иначе, как считалось, часть государства будет исключена из политического сообщества. Поэтому таким желанным в сейме было согласие всех депутатов, являющееся знаком единства всех земель.

Это утверждал и Анджей Максимилиан Фредро (около 1620-1679), маршалок Сейма 1652 г, на котором Сициньский выкрикнул свое «Вето на продление!». По Фредро то, что депутаты были представителями своих земель, а не всей Речи Посполитой, защищало интересы меньшинств и понуждало власти к благоразумию. Благодаря этому обширное государство становилось еще более сплоченным. Поэтому отсутствие сильной власти шляхта считала преимуществом, т.к. только слабое правительство, как считалось, гарантировало свободу граждан. Появилось убеждение, что король мог подкупить значительную часть депутатов, но всегда нашелся бы хоть один неподкупный, воспротивился бы принятию вредоносного решения и тем самым уберег бы государство от угрозы деспотизма. Таково происхождение всеобщего согласия шляхты на liberum veto. «Речь Посполитая не на власти держится, а только на свободе шляхетской» – повторялось настойчиво, не взирая на все более явные признаки деградации государственного устройства.

С середины XVIIв. в прямой шляхетской демократии ведущую роль начали играть магнаты, которые с помощью своих вассалов установили контроль над сеймиками. Также с середины XVII в. депутаты все чаще получали инструкции, которые насчитывали по нескольку десятков и даже сто пунктов. Трудно было представить, что ко всем этим пунктам положительно отнесется вальный сейм, но количество пунктов в инструкциях продолжало расти: невыполненное вписывалось заново и дополнялось новыми инструкциями. В тексты все чаще попадала раздутая сарматская риторика, которая еще больше затмевала и так не слишком обдуманные заседающими на сеймиках требования.

Инструкции сеймиков разбухали, принцип единогласия трактовался все более строго, магнаты все чаще принуждали (деньгами, силой или обманом) к защите своих частных интересов. В результате все чаще происходили срывы вальных сеймов.

53 сорванных сейма

Шаг Сициньского не означал срыва сейма, а лишь несогласие на продолжение дебатов. Опасным однако было то, что депутат более не появился в Посольской избе, что означало, что принцип единогласия не может быть соблюден. До сих пор было возможно приостановить работу сейма, если депутат выступающий против принимаемого решения выкрикивал: «Sisto activitatem!» (лат. «приостанавливаю деятельность»). В этом случае процесс работы над решением прерывался до согласования спорных позиций.

До 1652 г. иногда случалось, что депутаты расходились без принятия решений, но последующие созванные сеймы старались это наверстать. Однако, когда принцип единогласия стал пониматься как гарантия шляхетских свобод, стали считать, что голос одного депутата может привести к срыву Сейма, и даже его расформированию. Именно так стали понимать liberum veto вскоре после выступления Сициньского.

В первый раз дебаты в Посольской избе были сорваны до запланированного окончания в 1669 г. в Кракове во время коронационного сейма. Инициатором был волынский депутат Ян Александр Олизар. В 1688 г. Сейм был сорван еще раз перед выбором маршалка, т.е. перед официальным формированием Посольской избы. Позднее это повторилось еще девятикратно.

Профессор Бадах подсчитал, что в 1573 – 1763 г., т.е. в течение 190 лет, разошлись без принятия решений либо были сорваны 53 сейма. Если принять во внимание, что за это время собирались 137 сейма, то окажется, что свыше 38% сеймов не достигли результатов. Из них две трети пришлись на 1652 – 1763 г.

Это означает, что при Яне Казимире из двадцати созванных сеймов безрезультатно разошлись семь, при короле Михаиле Корибуте Вишневецком из шести только два завершились успешно, во время правления Яна III Собеского из двенадцати созванных сеймов сорвана была половина, из двадцати одного сейма при Августе II к результату привели только восемь, при Августе III только один (в 1736 г.) завершился принятием решений.

Недоведение сейма до конца, как и его срыв, приводили к тому, что все конституции (т.е. решения) этого сейма – в том числе уже принятые – не вступали в силу. Следовало это из факта, что все решения сейма считались единым целым. От депутата, срывающего сейм, не ожидалось обоснования этого поступка. Значение сеймов уменьшала также снижающаяся представительность депутатов, вытекающая из недоведения до конца местных сеймиков. В период правления Августа II случалось, что по этой причине на сейм прибывали десять с лишним депутатов – писал Марек Вреде.

Авторитет Сейма систематически снижался. С 1735 г. в Посольской избе прекратилось представительство Пруссии, очень редко появлялись на дебатах депутаты познанского и калишского воеводств. И если еще в XVII в. говорилось о «болезни сейма» (лат. morbus comitialis), то в следующем столетии срывание сеймов и сеймиков считалось уже «неприкосновенной зеницей свободы».

Другое дело, что дебаты на сеймах и сеймиках были все менее серьезными, и во время их проведения доходило до драк и беспорядков. Английский посол Вудвард в 1729 г. наблюдал за дебатами в Сейме, во время которых дошло до рукоприкладства, и писал: «Хорошо, что я имел возможность наблюдать этот балаган, т.к. думаю, что в целом мире нет ничего подобного. Уверен, что пока буду жив, не забуду удивительнейшей сцены, которая произошла в Гродно. Странники могут рассказывать, но тот, кто не видел своими глазами польского сейма, не может об этом иметь ни малейшего представления».

Шляхта же не испытывала особого стыда. При наилучшем из возможных государственных устройств ей жилось хорошо, сарматы не верили, что кто-то может угрожать их «идеальной республике». Не содержали войско, ибо кто вздумал бы нападать на государство, не имеющее агрессивных намерений. Но будущие захватчики уже точили сабли на независимость Речи Посполитой, и все чаще использовали liberum veto, «гарантию золотой вольности», в своих собственных интересах. Вскоре идеальное сарматское государство перестало существовать.

И лишь в XIX в. родилась черная легенда Владислава Сициньского. Говорили, что за недостойный поступок на Сейме в 1652 г., настигло его справедливое наказание: умер, пораженный молнией, а земля не хотела принять его тело. Возможно еще в начале XX в. в костеле Упиты демонстрировали сундук с останками печально известного депутата.