Языки Польши, или в поисках утраченной Европы

Польша не всегда говорила по-польски… Карта языков, на которых говорили на территории Восточной и Центральной Европы, раскрывает историю сложных национальных, классовых и экономических отношений. За ними стоят увлекательнейшие истории людей, которые часто неожиданно становились героями разных народов, языков и литератур.

Особенности, которыми изобилует лингвистическая история этой части Европы, становятся понятнее, когда мы вспомним о мультикультурной и многоэтнической канве такого государства, каким была Речь Посполитая Обоих Народов. Заселенная в пиковый момент (нач. XVII в.) примерно 11 миллионами жителей и объемлющая 1,000,000 км. кв. Речь Посполитая была настоящим котлом культур и языков. Исследователи говорят о 19 отечественных языках, на которых, иногда в разное время, говорили жители государства. Хоть государство это в конце XVIII века исчезло с карты мира, сформированная в нем культурная география существовала и развивалась в дальнейшем, а со временем становилась также с каждым разом все более мифическим земельным пространством, ведь, к примеру, целые культурные страны, такие как Литва или Идишланд, переступали политические и географические границы. На этом пространстве в XIX веке рождается, по меньшей мере, несколько народов, обладающих национальным самосознанием и литературой, создатели которых часто редкий и неочевидный пример многоязычности.

1. Макаронический.

В XVI веке на восточных рубежах Европы, в тени и уюте расцветающего могущества Речи Посполитой Обоих Народов, рождается специфическая манера речи, которая уже вскоре становится настоящим лингвистическим феноменом этой части света. Речь здесь идет о макаронизации, стиле речи и написания, который был распространен среди шляхты Речи Посполитой и заключается в переплетении польского языка и латыни. Особенно в более поздние годы существования (и вырождения) этого языкового явления макаронизацию можно признать за отдельный язык (ведь он удовлетворял такому признаку – был непонятен для говорящих на других языках), или, по крайней мере, за социолект, то есть разновидность языка, соответствующую определенной общественной группе. Этой группой в данном случае была бы шляхта и знать Речи Посполитой, то есть польский дворянский народ… и потому макаронический язык можно признать польским дворянским языком.
Уже ранее очарованность шляхты культурой древнего Рима, ведущей свое происхождение от античного люда сарматов и засмотревшейся на устройства и общественный порядок античности (уделяя особое внимание институту рабства), сотворила из знания латыни одну из характерных черт польской языковой культуры этой эпохи.

В то время в Европе рассказывают анекдоты о почти повсеместном знании латыни среди народа Речи Посполитой – по-видимому, путешествующие иностранцы могли здесь в даже очень отдаленных закоулках объясниться с кем-то на языке римлян, будь то львовская горожанка или гнезненский архиепископ.
Латынь, действительно, была своего рода lingua franca Речи Посполитой, и считалась вторым, ну или третьим, после польского и русского, языком Речи Посполитой. Широко использовалась в общественной жизни – в судах, парламентах, местных советах, школах, дворянских и королевских усадьбах раздавался язык римлян.
На этом фоне нужно видеть рождение макаронизации, которая трактуется как новый язык польской шляхты. Построение предложения из слов польских и латинских и собственно вплетание в польские предложения латинских слов (при этом латынь имела также влияние на построение предложения и порядок слов) стало стилем разговорной и служебной речи, поэзии и прозы. Не устоял перед макаронизацией даже Ян Кохановский в своей переписке (напр. в “List od Fogelwedera”) или Лукаш Гурницкий – оба считаются мастерами польского языка этого периода. Макаронизация усилилась в XVII веке, когда макаронизуют (говорят и пишут на макароническом) Самуил Твардовский, С. Выджга, A. Швертнер и самый знаменитый сармат XVII века Ян Хжизостом Пасек, который писал – а по-видимому, и говорил – так:

**
Już to intentionaliter nad osobą moją jako z całego wojska tryumfowano, jako złoczyńcęinkarcerowano, szukano,inkwirowano, ledwie tylko że nie męczono, mieczem jednak i śmiercią grożono. Necessitas misera, cum vel civi ob patriam, vel patriae a cive mors inferenda est. Oprócz Boga nie miałem, któremu by były jawne moje actiones. Vitae innocentia certissimum est corporis praesidium. Niewinność sama oponowała się przy mnie, ja też przy niewinności. A tymczasem zawsze WKMości, Pana MMłgo, żebrałem prospektu i audyjencyjej, wiedząc, że Wasza KMość, Pan MMłciwy, od zaczęcia panowania swego łaskawą poddanym swoim świadczyć raczysz clementiam, ponieważ nullum dominium nisi benevolentia tutum est, wiedząc, że Wasza KMość, PMMłciwy, raczysz się w tym postrzegać, że prędzej łaskawość niżeli surowość panów serce poddanych może sobie zawojować; qui vult amari, languida reget manu; wiedząc i to, jako jest pana przeciwko poddanym, poddanych przeciwko panu, ogniwo nierozerwane miłość.
**

В таких текстах число латинских слов и выражений могло достигать более 20 процентов, делая при этом общий смысл, скорее, трудным для понимания для рядового современного человека, говорящего на польском языке.
Обычай макаронизации длился и углублялся в XVIII веке. Апогеем порчи языка, которое в этом случае шло в паре с интеллектуальным упадком, признаны «Новые Афины» Бенедикта Хмелевского (изданы в 1745-1746 годах). В то время, когда в Польше появляется эта сарматская энциклопедия (самое известное, очевидно, что в ней содержится, – это определение коня) – сегодня считается примером средневекового полиисторизма с трехсотлетним сдвигом – на западе выходит “Энциклопедия” Дидро.
Лишь в конце XVIII века начинаются работы по очистке языка в духе просветительского рационализма. Но влияние латыни на польский язык оказалось очень сильным – польский язык до сих пор отличается на фоне других славянских языков большим количеством латинских слов, заимствованных в тот период.
Одинаково влиятельной оказалась однако также макароническая идиоматика – ее сильные отголоски присутствуют в ключевых произведениях польской литературы XIX и XX веков, таких, как “Трилогия” Сенкевича (для которой Пасек стал одним из важнейших вдохновителей) или “Трансатлантик” Витольда Гомбровича (в данном случае источником вдохновения стал Сенкевич, переработавший Пасека).

2. Литовский.

Сильная полонизация, а ранее, с XIV века, также русификация литовской шляхты повлекли за собой то, что литовский язык достаточно быстро стал языком сельского населения, причем необязательно заселяющего пространство Литвы. С этим определением связывается в конечном итоге проблема языковой природы. С одной стороны слово «Литва» («литовский») обозначает страну (нынешнее государство) и этническую принадлежность к литовскому народу, а с другой – культурное пространство, населенное разными людьми, говорящими на разных языках (историческое пространство Великого Княжества Литовского). В этом другом смысле слово «литвин» может охватывать таких личностей, как Мицкевич, Пилсудский или Милош, самым знаменитым же использованием слова «Литва» в этом значении является, очевидно, первая строка «Инвокации» из польской национальной эпопеи. Литва, о которой пишет Мицкевич (околицы Новогрудка), была заселена белорусами, поляками, евреями, татарами, литвинами, при этом последние проживали в основном на территориях северной Литвы, Аукштоты и Жмуди.

Положение, при котором литовский язык был в основном языком литовских сел, продолжается до XIX века, в котором наступает возрождение литовского национального самосознания. Что интересно, на его начальном этапе большую роль сыграли писатели и артисты, которые были принципиально двуязычными (то есть польско- и литовскоязычными), как Антанас Клементас, Сильвестрас Валиунас, Симонас Станевичиус, Антанас Страздас, Даукантас (последний писал к Теодору Нарбутту по-польски). Литовский историк Александравичиус Эгидиюс замечает, что в этой фазе литовского национального возрождения литовская литература создавалась также на польском языке.

К таким ключевым произведениям польско-литовской литературы причислить можно девятитомник «Древняя история народа литовского» Теодора Нарбутта – хоть и написано по-польски, имело большое значение для формирования литовской национальной идентичности. В этом смысле, пишет Александравичиус Эгидиюс, Нарбутт может быть признан литовским патриотом, невзирая на то, что литовский он знал очень слабо. Поляки, или, может, поляки-литвины (в другом значении) писали важные для литовской идентичности этнографические книги, такие, как «О началах народа и языка литовского» Франтишка Ксаверия Богуша или «Литва и ее народы» Леона Василевского (1907).

3. Белорусский.

Другая сторона сложных восточноевропейских национально-языковых связей видна на примере польско-белорусских отношений – на Литве Мицкевича – в XIX веке. В то время на этих территориях творят писатели, о которых сегодня трудно сказать, белорусы они или поляки, также из-за того, что были двуязычными. Так, например, в случае Яна Чечота или Винсента Дунина-Марцинкевича, которые писали как по-польски, так и по-белорусски.

Ян Чечот считается одним из первых этнографов белорусского языка, «реставраторов» языка после его упадка в конце XVII века, когда из-за сильной полонизации местной знати, белорусский язык начинают выпихивать в деревню. Ранее этот язык, а именно, старобелорусский (часто упоминается как русский язык, который является общим предком белорусского и украинского) был, в частности, языком администрации Великого Княжества Литовского (на нем были написаны, например, «Статуты Литовские») и одним из первых неканонических языков, на который была переведена Библия (пер. Франциска Скорины, 1517).

Во времена Чечота, который родился в 1796 году в Малюшицах недалеко от Новогрудка, на белорусском говорило почти исключительно сельское население. Его первая опубликованная в 1837 году в Вильнюсе книга «Крестьянские песенки из-под Немана и Двины» была первым сборником аутентичных местных народных песен на белорусском языке (в том числе Чечот выдал семь томов «Песенок», однако большинство из них является польскими адаптациями местных песен). Интересно, что сам Чечот не использовал слово «белорусский», полное название его сборника – «Крестьянские песенки из-под Немана и Двины, некоторые пословицы и идиотизмы в славяно-кривицкой речи с наблюдениями, над ней проведенными» («идиотизмы» следует понимать как «специфические, характерные для этой местности выражения»). Чечот, когда пишет о местном языке, кроме названия «кривицкий», также говорит о «крестьянской нищизне».

Влияние заинтересованности Чечота белорусской народной культурой оказалось куда гораздо более серьезным и имеющим далеко идущие последствия, также и в области польской литературы. Похоже, что именно Чечот имел наибольшее влияние на Адама Мицкевича в период, предшествующий публикации «Баллад и романсов» в 1822 году. Мицкевич и Чечот были знакомы еще в средней школе Новогрудка, потом вместе учились в Вильнюсском университете и работали в Обществе филоматов. В студенческие годы Чечот был автором песенок на белорусском языке и сценических этюдов, популярных среди филоматов («Да пакіньце горла драць» и «Едзеш, мiленькi Адам»). Чечот поощрял Мицкевича проявлять интерес к белорусскому фольклору, он также был первым, кто писал баллады, белорусский фольклор и легенды, присутствующие в некоторых из них, впоследствии использует потом Мицкевич, придавая однако им гораздо более совершенный вид.

Пример Чечота, похоже, подрывал также и другой стереотип, в рамках которого польский был на этих территориях языком шляхты, а белорусский – речью простонародья. Во вступлении к «Песенкам» Чечот вспоминает «старичков господ», которые любили между собой говорить по-белорусски, из чего Мирослав Грудзень заключает следующее: «Похоже, что естественной средой, в которой вырос Чечот, а также в семье, была польско-белорусская билингва, двуязычие не только крестьян, но также мещан и шляхты».
Чечоту повезло меньше, чем Мицкевичу, которого по раскрытии заговора филоматов обошли действительно суровые репрессии. Чечот в 1825 году был осужден на ссылку вглубь России, на родную Новогрудчину смог вернуться лишь в 1841 году. Поселился в Щерсах, где занял должность библиотекаря в местном дворце, откуда продолжал свои этнографические исследования. Умер в 1847 году в Друскенниках.

В отношении других писателей польско-белорусской границы (чит. Литвы) ситуация выглядит иначе. В случае другого двуязычного писателя В. Дунина-Марцинкевича, который также появляется в книгах по истории литературы обоих народов, выбор языка влек за собой одновременно выбор формы и жанра, а с ними и получателя. Дунин-Марцинкевич, по-польски писал прозу, например, рассказы, по-белорусски – поэзию, стихи, темой которых была сельская жизнь. Иногда он писал на двух языках в пределах одного произведения, например, в «Селянке» (1846) герои, в зависимости от социального происхождения, говорят по-польски или по-белорусски.

Список авторов, писавших на двух языках, гораздо больше: стихи на белорусском писал Владислав Сырокомля (Лешек Кондратович), в свою очередь Янка Купала, признанный народным поэтом Беларуси, первые сентиментальные стихи писал на польском. Ситуация будет еще более неочевидной, когда мы спустимся из области литературы в сферу частных отношений, в качестве примера может быть использован Тадеуш Костюшко, национальный герой польской истории, который писал письма своей матери на белорусском языке.

Но, пожалуй, наиболее символическая фигура польско-белорусской истории – Константин Семёнович Калиновский, или, скорее, Кастусь Калиновский. Родился в 1838 году в Мостовлянах в Подлясье в семье владельца небольшой фабрики ткацких изделий в Якушувце, он был редактором первой белорусской газеты “Мужыцкая праўда” (выпущено было несколько номеров). В отличие от Чечота и Дунина-Марцинкевича, которые идеализировали феодальные отношения, Калиновский требовал отмены крепостного права, боролся за права и свободы для белорусских крестьян. 10 марта 1864 года за свою деятельность в Январском восстании (он был командиром восстания в Литве) Калиновский был повешен в Вильнюсе. Ему было всего 26 лет. Когда у виселицы его имя было прочитано как «шляхтич Винсенты Калиновский”, он закричал: «У нас нет шляхтичей, все равны!». Похоже, что Калиновский был также талантливым поэтом – в написанных по-белорусски за несколько дней до смертного приговора «Письмах из-под виселицы» нашелся также один стих («Марыська чарнаброва, галубка мая…»).

4. Украинский
Если в случае территорий белорусско-литовско-польской пограничной зоны можно было говорить о возникающих литературах в определенного вида международном диалоге, современная же украинская литература возникает иначе: под пером одного человека и в решительной оппозиции к культуре соседей, воспринимаемой как колонизаторская и несущая угрозу. Эти взаимоотношения отражаются в биографии важнейшего поэта Украины Тараса Шевченко.

Рожденный 9 марта 1814 года в Моринцах в центральной Украине Шевченко в течение первых 22 лет своей жизни был крепостным крестьянином, а выкупленный из неволи приятелями, он изучал в Петербурге живопись. Свободным человеком он был однако только в течение 9 последующих лет своей жизни – остальное время провел заключенным в Петропавловской крепости и в ссылке в глубинах России (после принудительного зачисления в царское войско). Шевченко умер в возрасте 47 лет в Петербурге.

В своем творчестве Шевченко последовательно придерживается классовой точки зрения, написание на украинском для него равнозначно употреблению языка крестьян, которые притесняются господами. Его произведения до сих пор часто считаются антипольскими, особенно его самая знаменитая поэма “Хулиганы” (“Hajdamacy”), воспевающая судьбы крестьянского восстания 1768 года, в польской истории названного колиивщиной, будила всегда польские протесты также из-за грубых и радикальных описаний жестокости.
Тем не менее, поэзия Шевченко вытекала из чувства глубокой исторической несправедливости и унижения, которым подвергались украинцы в колонизированных областях сначала поляками, потом русскими (что, однако, не препятствовало Пушкину и Мицкевичу быть основными вдохновителями Шевченко). В этом смысле, патриотизм Шевченко имеет, прежде всего, классовую основу. В этом контексте, также видны ключевые различия между современной украинской и польской литературой: в то время, как Шевченко подчеркивает свои крестьянские корни, польские поэты-романтики походят от дворян, и точка зрения у них соответствующая (хорошим примером здесь может быть “Серебряный сон Саломеи” Словацкого, написанный на фоне тех же исторических событий колиивщины, как и “Хулиганы” Шевченко).

В польской литературе трудно найти параллель для такой общественной и классовой точки зрения. Похоже, что о подобном понимании украинских восстаний на востоке и взаимоотношений общественно-национальных вообще можно говорить лишь в случае драмы Бруно Ясенского «Слово о Якове Шели» («Slowo о Jakubie Szeli») 1926 года. В этом произведении, посвященном событиям галицийского восстания 1846 года, Ясенский, подобно, как когда-то Шевченко, принимает сторону крестьян и главным изъяном считает несправедливые и глубоко нечеловеческие общественные взаимоотношения. “Слово о Якове Шели”, так же как “Хулиганы” Шевченко вызвало повсеместные споры, а на самом деле, возбуждает их и доныне (последняя постановка Стшемпки и Демирского в 2013 году).
В Польше обострение интереса к Шевченко приходится как раз на межвоенный период, когда к его поэтике обращаются футуристы и авангардисты, обнаруживая у него аллитерации, каламбуры, анаграммы. Они были первыми, кто попытался присвоить польскому языку характерный ритм коломыйки, типичный, но трудный для передачи ритм поэзии Шевченко.

О могуществе и актуальности голоса Тараса Шевченко свидетельствовать может хоть бы роль и популярность его стихов среди участников демократической оппозиции на Майдане в Киеве на рубеже 2013/2014. Похоже, что в нынешнюю эпоху растущих социальных неравенств полный нравственного возмущения и гнева голос Шевченко может зазвучать даже более актуально и достоверно, а сам поэт со своей демократической идеей имеет шансы стать героем и ключевым голосом европейской поэзии.

5. Идиш

В девятнадцатом веке на землях Центральной Европы, на территории современной Украины, Беларуси, Польши и Литвы зарождается еще один национальный литературный язык, более трансрегиональный и охватывающий большую площадь, чем те, которые мы упоминали. Идиш был языком восточно-европейских евреев, живущих на обширной территории, простирающейся от Мазовии с Варшавой до далекой Украины с Одессой, достигая на севере Литвы с Вильнюсом, а на юге Молдовы. Эту область, в основном совпадающую с территорией исторической Речи Посполитой, в силу того, что она была заселена большим количеством еврейского населения, для которого языком коммуникации был идиш, теперь все чаще называют Идишланд.

Во второй половине девятнадцатого века эти земли стали родиной современной литературы на идише, основателями которой считаются, как правило, Мендель Мойхер-Сфорим (также его иногда называют дедом литературы на идише, родился в 1835 году в Копыле, ныне центральная Беларусь), Шолом-Алейхем (родился в 1859 году в Переяславе, сегодня на Украине) и Ицхок Лейбуш Перец (родился в 1851 году в Замости, Польша). Каждый из них работал в своей области и на орбите другого доминирующего языка, в случае Шолом-Алейхема и Менделя Мойхера-Сфорима это был русский (хотя Мендель считается представителем идиша из Литвы), для Переца таким языком был польский.

В начале двадцатого века Варшава была крупнейшим еврейским городом в мире и большим центром культуры идиша. Большой потенциал культуры идиша развивается в Варшаве межвоенной с её обширной прессой на идише (газетами, такими, как “Der Moment”, литературными журналами, как “Literarisze Bleter” или “Глобус”), еврейскими книжными магазинами, театрами, художественными группами (как, например, поэтическая авангардная группа “Chaliastre “, созданная в Варшаве в 1922 году Ури Цви Гринбергом, Мелехом Равичем и Перецом Маркишем). В Польше также развивалась киноиндустрия (самым известным еврейским фильмом этого периода, широко признанным шедевром немого кино, является “Диббук” (“Dybuk”)).

В Варшаве в первой половине двадцатого века жили и работали такие писатели, как вышеупомянутый И.Л. Перец (умер в 1915 году), а также скандальный драматург Шолом Аш, известный репортер Израиль Джошуа Зингер и его младший брат, будущий лауреат Нобелевской премии, Исаак Башевис Зингер. Все они писали на идише, хотя для многих Польша была родиной, и польский и польская литература важной точкой отсчета. И.Л. Перец написал свои первые стихи на польском языке задолго до того, как дебютировал на идише, он читал польские газеты и полемизировал с польскими публицистами. В недалеком будущем многие еврейские писатели уже стали совершенно двуязычными творцами, как, например, Морис Шимель, Дебора Фогель и Рэйчел Ауэрбах.

Одним из писателей, которые имели особое пристрастие к польской родине (всегда защищал польский путем обобщающих обвинений в антисемитизме), был Шолом Аш. В дополнение к многочисленным пьесам и романам Аш также является автором многократно позже цитируемых слов о том, что Висла говорит с ним на идише. Аш произнес эти слова в Казимеже (ид. Kuzmir), городе, история которого изобилует еврейскими мотивами, среди них самый известный, пожалуй, легенда об Эстер, любовнице короля Казимира. Слова Аша после войны перефразировал Шмуэль Лейб Шнайдерман в своих мемуарах, написанных на идише в Казимеже.

Развитие культуры идиш в Польше было остановлено из-за начала Второй мировой войны, а Холокост уничтожил ее почти полностью. Идиш в Польше, однако, выжил, и после войны в Польше на нем появились книги таких авторов, как Кальман Сигал и Хадас Рубин, до 1968 года издавалась газета “Fołkssztyme” (“Голос народа”). Тогда тоже, наряду с антисемитскими гонениями 1968 года наступил конец культуры идиша в Польше. Литература на идише сохранилась прежде всего в Америке (И.Б. Зингер) и Израиле (Авром Суцкевер).

6. Иврит

Эсперанто можно рассматривать как ответ на сложную языковую ситуацию на территории бывшей Речи Посполитой. Его создатель, Людвик Заменгоф, родился в 1859 году в еврейской семье в Белостоке, его первым языком был, вероятно, идиш, хотя позже он говорил, главным образом, на русском и польском языках. На улицах Белостока будущий основатель эсперанто мог слышать, кроме русского, польского и идиша, также и немецкий. В то время, молодой Людвик мечтал о новом универсальном языке, который положил бы конец непониманию между народами, он даже написал об этом пьесу под названием “Вавилонская башня, или белостокская трагедия, в пяти действиях”. Как взрослый человек он вернулся к этой идее: первый учебник об искусственном языке под названием “Enea Libro” был выпущен в Варшаве 26 июля 1887 года, где на обложке в дополнение к названию был еще псевдоним автора – “Доктор Эсперанто” (пер. “доктор с надеждой”.), который стал использоваться в качестве названия нового языка.

Язык эсперанто является одним из самых простых для изучения. Чтобы создать слова в нем, используются популярные корни слов, заимствованные в основном из западных европейских языков, он также имеет очень простую грамматику. Благодаря произвольной системе определения смыслов и значений, эсперанто помогает избежать многих недоразумений, присутствующих в естественных языках. Например, переводя на эсперанто Вступление к “Пану Тадеушу”, чтобы избежать двусмысленности, связанной со словом “Литва”, переводчики (Заменгоф и Энтони Грабинский) ввели неологизм “Litvo” (“Литва” в смысле государства на эсперанто будет “Litovio”).

На сегодняшний день оценивается, что на эсперанто на разных уровнях говорит от 100.000 до 2.000.000 человек во всем мире. И сейчас каждый из нас может перевести что угодно на искусственный язык, используя Google Translate.